Жнецы Страданий - Страница 11

Горько маменька плакала, прикладывая к разбитому лицу тряпицы, смоченные в отваре подорожника, со слезами кляла окрестных задир. Но сын только упрямо кусал губы и ни разу даже не ойкнул, когда приведенный батюшкой лекарь накладывал лубок на сломанную руку. «Ты не плачь, мне не больно», — повторял он безутешно причитающей родительнице. Та уже втайне и порадовалась, что отбили ее дитятку охоту совать нос со двора, но…

Едва только поджили синяки, непослушный сорванец снова сбежал на улицу, и к вечеру снова слезы материнские падали на его лицо.

— Что же тебе неймется-то, глупому? Куда тебя все несет? — вопрошала родительница, хлопоча вокруг сына.

— Ты не плачь, — едва шевеля разбитыми губами снова ответил Тамир. — До свадьбы-то заживет.

Горе луковое!

Вот тогда-то отец внял стенаниям жены и решил занять отпрыска делом, стал брать с собой в пекарню — учить завещанной от прадеда премудрости. Как ни странно, мальчонке понравилось отмерять муку, разводить дрожжи, ставить опару и глядеть, как она медленно оживает — пузырится и ползет из кадки. Хотя… ежедневное вымешивание хлебов любознательному пареньку быстро приелось и он, тайком от отца стал делать печево по-своему. То изюму в опару кинет, то меда добавит. А иной раз сядет, пока отец с караваями возится, да и налепит из остатков теста птиц, цветов, колосьев — украсит ими хлеб.

Отец поначалу сердился — где ж это видано ерундой такой заниматься, но Тамировы караваи раскупались гораздо шибче привычных хлебов. А потом в лавку пришла одна из соседок и, стесняясь, попросила испечь ей сдобную булку, да чтобы украшена была чем диковиннее, тем лучше — удивить решила хитрая баба приехавших из деревни сватов. Так потянулись к булочнику горожане.

Уже через пару лет давешние сыновние обидчики чуть ли не в ногах у Тамира валялись, прося сделать для своих зазноб то сладкую ватрушку, то хитро закрученный крендель, обсыпанный маком, то воздушную хрустящую плетенку. Другой бы припомнил тумаки с шишками и отказал вчерашним мучителям, но юный тестомес зла за душой держать не умел, да и к чему детские обиды лелеять? Давно уже зажили те синяки и ссадины. Было б об чем вспоминать — так рассуждал юноша. Вот только сломанная рука на погоду частенько ныла, становясь как деревянная. Но и то не беда. А если даже и беда, то уж точно не такая, чтобы на весь свет озлиться.

Кто знает, может, так и трудился бы Тамир в отцовой пекарне, радуя соседей то сдобными жаворонками, то сладкими обсыпными булками-розочками, если бы не приехал однажды в город столичный кудесник мастер Сорон. Приехал-то он родню повидать, а увидал лавку булочника, в витрине которой стояли, выпятив румяные бока, лоснящиеся сдобные лебеди с сахарными крыльями и тонкими шеями.

Сорон застыл тогда, гадая, кто же сотворил в здешнем захолустье такие чудеса? А засахаренные ягоды в лебединых клювах светились на солнце, будто драгоценные камни. И текла в сахарных берегах мармеладная речка, и на волнах ее покачивались чудо-птицы… А когда Сорон узнал, что тот волшебник, который заставил его испытать давно позабытое чувство восторга — всего-то мальчишка, не раздумывая отправился в дом паренька.

Долго уговаривал он родителей отдать Тамира в обучение, но те не соглашались отпустить кровиночку, просили дождаться дня вступления в юность. Знали бы они, чем обернется эта настойчивость…

Когда, спустя несколько весен вошел мальчишка в возраст юноши — настал для него день прощания и с родителями, и с городом, в котором было прожито восемнадцать лет. Отец с матерью снарядили сына в дорогу. Ехать Тамиру предстояло с купеческим обозом до самой столицы, где поджидал будущего ученика-подмастерье нетерпеливый Сорон.

У матери уже и слез не было плакать, даже отец весь как то сжался, за вечер состарившись на десяток лет, а у сына сердце рвалось между мечтой и долгом. Вот уже щелкнули кнуты, головная телега медленно тронулась, когда на площадь въехал крефф.

Сын булочника первый раз видел наставника Цитадели и удивился тому, какой тот оказался… неживой. Лицо застывшее, а вот глаза… эх и злые они были! Сразу показалось, будто даже солнечный день померк. Шумная площадь стихла. Приезжий же обвел тяжелым взглядом смолкших людей и, не обронив ни слова, направился в дом городского Головы.

— Принесли его псы, не мог позже приехать, — выругался в сердцах хозяин обоза и, скрепя сердце, велел распрягать лошадей, все равно пока крефф в городе, уезжать строго-настрого запрещается.

Весь день недобрым словом поминали купцы да горожане сына мельника — Жупана, что сдуру утонул по зиме, доставив околотку немало хлопот. А все почему? Зазнался сучий выкормыш, что случайно проезжающий через город крефф узрел в нем Дар, возомнил себя чуть не бессмертным. Ходил, стервец, задирался ко всем. Его старались, правда, обходить стороной. Как говорится, не тронь дерьмо, чтобы не завоняло. Но дурень искал на свою пустую голову подвигов.

И вот, когда солнышко уже на весну поворотило, поленился этот пустоголовый дойти до мостков, что соединяли два берега текущей через город речушки. Поперся по льду. А тот возьми да подломись, только треух овчинный и мелькнул.

Ох, и матерились тогда мужики, разбивая лед топорами да пешнями. Никому не хотелось лезть в студеную воду вылавливать этого паскудника. Но отогревались у костров, пили горькую и снова спускались в стылые полыньи, потому как понимали — ничего нет страшнее не погребенного по обряду тела, да еще посередь города. Не найдешь, не похоронишь по-людски, получишь через три дня живого мертвяка. Будет бродить тут, поживы искать. Копи тогда денег упокоить его раз и навсегда. Да и река, как только паводок начнется, запаршивится, замутнеет, затухнет, станет отравою. А за ней и все колодцы в городе. И что тогда? Покидать отчие дома, оставлять обжитое место Ходящим В Ночи? И все из-за одного дуболома. Потому и лезли мужики в ледяную воду. Матерились, но лезли. Деваться-то некуда…